Анатолий Манамс
Если она с тобой
(отрывок из романа)

    Не каждому посчастливится получить стоящий совет в то время, когда особенно остро чувствуешь несправедливость окружающего мира; тем более такой – чтобы им воспользоваться без промедления и без ущерба для совести.

    Только не подумайте, будто я хочу сказать, что родители редко дают советы своим чадам, совсем наоборот, они нагружают их невообразимым множеством наставлений – практичных и корыстных в большинстве, с которыми сами с трудом тащились по жизни. Причем нагружают безо всякого чувства меры, так что под тяжестью этого багажа нельзя и шагу ступить без посторонней помощи. Вот и приходиться родителям то и дело помогать своим отпрыскам, чуть ли не ноги переставлять им на каждом шагу. Можете сами догадаться, к чему приводит такая плотная родительская опека, по крайней мере не стоит удивляться, отчего наш несовершенный мир так медленно продвигается на пути к совершенству.

    По счастью, меня миновала такая участь отчасти потому, что мой отец редко бывал дома, а отчасти и оттого, что сперва мы жили в Севастополе, а там был мой дед. Это уже потом, мы переехали в Киев, где я был предоставлен сам себе. Хотя, конечно, мама за мной присматривала. Но, сами понимаете, я и не думал перенимать женский образ мыслей; для этого у нас есть Аленка, вот пусть она у мамы всему и учится. А по мне – так лучше деда никого не было по образу мыслей и духу. Но в Севастополь мы стали наведываться только летом, в каникулы, а к тому времени дед вышел в отставку, начал стареть и задумываться перед тем, как давать советы.

    Вы только не сочтите, что он стал каким-то дряхлым старикашкой, из которого сыплется труха по аллейке сквера в солнечную погоду. Это я не к тому, чтобы стариков обидеть, просто у нас в ходу такие колоритные обороты речи, у нас вообще очень образный язык. Вот если бы я родился с серебряной ложкой во рту и провел свое дурацкое детство с кружевными манжетами на сорочках и тросточкой из ротанга в каком-нибудь фамильном поместье на геральдических обломках старушки Британии или пусть даже без подарка к рождению, как все нормальные, без ложки, увидев свет на захудалом ранчо в глубинке дикого запада, где с малых лет пропитался бы духом шотландского виски в обществе лассо "ла реата" и доброго ковбойского седла, – я бы про своего деда так не сказал. Я бы сказал попроще: "old man" (старый мужчина, по-английски), и не потому, что там я был бы более воспитанный молодой человек. Просто-напросто по-английски не скажешь одним словом "старикашка", а по-нашему – запросто. По-нашему, если хорошо подумать, все что угодно можно сказать. Даже не понимаю, почему у нас все поголовно ударились в английский, наверное по той же причине, по которой наша бывшая аристократия щеголяла исключительно по-французски. Поэтому и мне достался английский язык, и я его знаю неплохо. Разумеется, не на уровне чикагских подворотен, но тоже не слабо. Я учился в школе с английским уклоном, изучал его с младших классов. Но мне совсем не хотелось бы слышать на каждом шагу избитое "Your o'kay?" – по-нашему "Вы в порядке?" Этой штатной фразой осведомляются о вашем самочувствии, о душевных переживаниях, о здоровье, словом вообще обо всем. Скажем, вас ранил какой-то гангстер из кольта 36 калибра и вы упали простреленный насквозь, лежите с дыркой в груди, истекаете кровью, а ваш друг склонится над вами и спросит – "Your o'kay?" Более нелепого вопроса не придумаешь. Во-первых, никому из моих друзей подобная фраза в голову не придет, а во-вторых, звучит как насмешка: как же вы можете быть в порядке, если вас продырявили пулей в 9 миллиметров?.. Это же полный идиотизм – задавать вопросы подобного сорта.

    Мне, конечно, могут возразить, что английская речь построена на интонациях, и все такое, – это я знаю, но я думаю, что примитивность речи в конце концов приводит к примитивности мысли. И мне совсем бы не хотелось, чтобы подобное у нас произошло. Потому что по-нашему можно так высказаться, что ни на какой другой язык не переведешь. Вполне серьезно. Не даром же иностранцы, когда хотят доходчиво выразиться, только по-нашему и выражаются. Даже грустно, если вдуматься, когда не можешь на своем родном языке назвать вещи своими именами.

    Но вместе с тем, говори я хоть по-эскимосски, мне не пришлось бы долго объяснять, что старикам уже не стоит метить в советчики со своими замусоленными нравоучениями, потому что в преклонном возрасте стираются грани ощущений – обкатываются наподобие навозного шарика скарабея, и бесцветные мысли выражаются бесстрастно, облизанными словами, и раздражают уже потому, что могут объединить в одной фразе достойное и никчемное, возвышенное и ничтожное.

    Но я не это хочу сказать, я говорю о том, что мой дед вовремя пошел в отставку и находился в удачном возрасте, когда сумел освободиться от многих внутренних противоречий и мог свободно сбавить дидактический тон отечественных громкоговорителей, чтобы все декларируемое с высоких трибун отсеивать как шелуху – легковесную и неудобоваримую, пригодную разве что для скармливания домашнему скоту. А может быть я повзрослел настолько, что мог схватывать на лету отличную мысль; я имею в виду отличную от общепринятых.

    Да что там говорить, если б вы знали моего деда, он бы вам понравился – мировой старик, честное слово. Да и родители у меня – ничего, в смысле ничего плохого не скажешь. Правда, отец постоянно в плавании, и с ним не очень-то поговоришь на разные отвлеченные темы. А с дедом я мог говорить о чем угодно, при нем даже можно было попить пива с креветками; мы с ним ходили на открытую террасу с видом на море, где подают бокалы с картонным кружком под донышко, чтобы мраморные столики не царапались. Отличное было времечко, скажу я вам, и главное я уже многое понимал из того, что дед рассказывал. Тогда-то он и посоветовал мне не повторять бездумно чужие слова, с каких бы высоких трибун они ни были произнесены.

    Казалось бы, такая малость – а помогла мне понять, чему еще учит школа помимо "мудрого, доброго, вечного". Поэтому я и прослыл большим оригиналом и, между прочим, это довольно просто: стоит ответить учителю не то, что от вас хотят услышать, и вы уже большой оригинал. Но если по-честности, то ничего оригинального во мне нет, просто я думаю перед тем, как что-то сказать, и стараюсь говорить не с чужого голоса, как принято.

    Не вообразите, что я такой умный или сообразительный, напротив, я очень медленно соображаю и главным образом потому, что старюсь понять не только то, что говорят, но и чего не хотят сказать. Очевидно поэтому я понимаю многое не так, как те – кто быстренько соображают. Тут хвастаться, конечно, нечем, я даже не могу сказать, чтобы это шло мне на пользу. Разве что никто из моих сверстников не смотрел на меня свысока, даже эти пижоны с подготовительных курсов из разных элитных кружков, которые строят из себя бог весть что, а на поверку – дутые, как мыльные пузыри.

    Откровенно говоря, я не люблю козырять своими предками, но мой дед, если хотите знать, любого элитного мог за пояс заткнуть. Он видную должность занимал в своем особом отделе, все маршалы и адмиралы с ним за руку здоровались, и мне возле него рукопожатия перепадали. Вот кто-кто, а мой дед действительно был оригинал. Он на трофейной "Эмке" до самой смерти ездил. Я даже помню, как мы ездили в Ижевск – такой старинный городок с деревянными домами под резными карнизами возле озера у самого завода. Там какое-то чествование происходило к юбилею оружейного завода, поэтому я там и побывал, поручкался со всякими знаменитостями. Однако я не нахожу никакой заслуги в том, что родился в престижной семье. Но – чтобы вы знали – не все так думают! Я тут немного познакомился с местной публикой, пока ходил на подготовительные курсы, и восторга от этих знакомств не испытываю. По-моему, у каждого должны быть свои заслуги, которыми можно гордиться, а если их нет – совсем не значит, что надо кичиться своими родителями. Это как в карты играть с припрятанным тузом в кармане на тот случай, когда нечем крыть. Девчонки часто ударяются в такое, но им простительно, а вот когда собираются этакие шикарные мальчики и начинают щеголять своими родителями, – слушать тошно.

    Да, я не сказал, я собираюсь поступать в университет на юридический факультет, куда лезут друг перед дружкой все эти именитые сынки, чтобы получить свое пижонское образование. Теперь вот и мои родители решили всунуть меня туда же. Я их понимаю, они родители, а у всех родителей, когда дело доходит до их сынков, мораль становится своеобразной. Будь их сынок самый что ни есть последний подонок, самая-пресамая шваль, словом – не соринка какая-нибудь маленькая, а настоящее бревно в глазу, они все равно этого не замечают. Не хотелось бы чтоб у меня появилась такая же неприятность со зрением, когда я стану родителем. Но пока что на глаза не жалуюсь и не вижу ничего хорошего в том, чтобы стать таким же привилегированным как те, у кого родословная не хромает. Это на диком западе деньги все за вас делают, а у нас главное – иметь родословную в полном порядке; прямо как на выставке собак. Между прочим, чтобы туда попасть, важен не только экстерьер, но и заслуги предков вплоть до третьего колена, чтоб, упаси боже, элитную породу не испортить смешением некачественных кровей. И пусть ты будешь самый породистый, самый стандартный, хоть какой, но у тебя не те родители, и всё – ты не проходишь, не попадаешь на тот манеж, где все эти родовитые псы выгуливаются. Казалось бы, если ты пёс – так пёс, но получается, что с родословной ты не просто пёс, ты всем псам пёс, – вот что делает с каждым его родословная.

    Между прочим, на тот факультет, куда меня вот решили всунуть родители, еще в прошлом году поступали несколько моих одноклассников – Сережик Чкалов и Гадзинский Олег. За Гадзинского говорить не приходится, его к медали за уши тянули, а вот за Сережика обидно. Он, можно сказать, гордость нашего класса, круглый отличник, правда, без золотой медали, с аттестатом – 4,75. Его зарезали по разнарядке, потому что больше стольких-то медалистов в выпуске не положено. Точно не знаю сколько положено, мне разнарядку не показывали, и вообще это в строгом секрете держится. Только Чкалов мне рассказывал, как учитель физики ему сказал, чтобы он не обижался, – пять медалистов на класс это много. А у нас, помимо Гадзинского, была Ботникова Роза, дочка завуча, и Владилена Чиж, с родителями на самом верху, и еще Вовик Коновалов, нашего математика сын. Короче, Гадзинский поступил, а Сережик Чкалов не добрал 0,25 балла – тех самых, что в аттестате срезали. Он пересдал свои документы в политехнический институт на радиотехнических факультет, как ему посоветовали в приемной комиссии, и его взяли в "технари" без экзаменов по тем баллам, что университет не принял; у него родители были из простых – то ли простые инженеры, то ли простые технологи. А у меня и тех баллов нет, у меня неполноценный аттестат, и нечего было мне вообще в том году сунуться в университет. Так я и не сунулся. По правде говоря, не очень-то и хотелось.

    Если вы спросите, – как же я думаю в этом году поступить? Так я об этом как раз и думаю.