Не знаю за вас, но меня это слово манит, притягивает как магнит. Мистика чистейшей воды. И не где-нибудь за тридевять земель в тридесятом царстве, а здесь, по соседству – у нас на Подоле. А от моего дома так вообще рукой подать. И с этого, доложу я вам, всё и началось.
    Случилось это в прошлом году, когда я был маленький и нетвердо знал, за что достаётся. Зато теперь, будьте покойны, я предчувствую трёпку наперёд и предчувствие редко меня обманывает. Всё потому, что я стал большой. На прошлой неделе мне "стукнуло" семь, как выразилась наша умная тётя Эля. При этом она постучала пальцем себя по лбу, знаете, так со значением.
    – А вам сколько стукнуло? – ответил я и повторил её козырный жест пальцем по лбу, – настолько я оскорбился.
    Вообще-то я проворный, но тут сплоховал: бабушкина рука неожиданно ловко поймала меня за ухо.
    – Что это за фокусы? – прицепилась она ко мне.
    – А пусть не говорит неправду.
    – Немедленно извинись.
    – И не подумаю. Я ещё ей попомню!..
    И бабушке тоже! И вообще, как прикажите её понимать? Она же сама на давешней неделе потчевала меня именинным пирогом и расхваливала, мол, я большой стал, умный, и больше не буду играть на её нервах. Само собой, я обещался не играть, подбирал падавшие на стол вкусные крошки и согласно кивал головой. Мне было лестно иметь целых семь лет, почти как нашему Бернару. Правда, бабушка растолковывала, что он старше меня на несколько месяцев. Но к концу лета мне исполнится семь с половиной и старшим буду я, и осенью пойду в двадцать седьмую школу. Я не вру, можете проверить. Причём учительница уже проверяла.
    Чудная она такая. Нашу бабушку, которую отродясь во дворе все звали Митровной, она величала Анастасией Дмитриевной. Выходит, наша бабушка совсем не Митровна – а Анастасия? Или это учительница так по-учёному выражалась?
    Разговор вёлся обо мне на кухне, и заметьте – без чая! Это сразу бросилось в глаза. Потому что без чая бабушка ни с кем не разговаривала. И, хотя меня выдворили из кухни, чтоб не мешался, я всё равно слышал под дверью, как бабушка сочувствовала учительнице:
    – Ох и намаешься с ним, сердешная.
    А учительница, поглаживая свои перчаточки, этак невозмутимо:
    – Не волнуйтесь, Анастасия Дмитриевна. Он у меня шелковый будет.
    Как бы не так! И я просунул в замочную скважину трубочку от железной ученической ручки и прямой наводкой стрельнул шариком из жеваной бумаги.
    Эту ручку мне подарила мама, чтоб я писал буквы. Но для чего же их писать? Они ведь есть у бабушки – деревянные, чтобы из них слова складывать. Она сама по ним выучилась и поговаривала: “Дай-бог и меня выучит”. Поэтому от железной ручки сперва потерялась вставка со стальным пером, похожим на головастика, а попозже, когда меня заставили писать буквы карандашом, потерялась и карандашная вставка. Таким образом, от бывшей ученической ручки осталась теперешняя трубочка, немного помятая с одной стороны, потому что я учил Бернара стрелять бумажными шариками, и он её нечаянно пожевал.
    Ах да! Вы же не знаете нашего Бернара. Так я вам сейчас расскажу. Это наш уникум. Бабушка делает из него сторожа, дядя тренирует носить домашние тапочки, мама обходит десятой дорогой, а умная тётя Эля гоняет его веником всюду, где захватит. Один я с ним дружу. У меня с ним эта... как её... сим-патия.
    Он такой большой и лохматый. А какой он смышленый!.. По словам дяди Ростислава, он приходится родственником на десятом киселе очень знаменитой породе за границей. В дядиной книжке есть такая же собака – как две капли похожая на него, в честь которой и прозвали его по-книжному, уважительно, Сэр Бернар.
    Только на Сэра он почему-то не откликается. А обратись к нему по-простому: – Бернар! – он сразу улыбается и машет красным хвостом.
    Вообще-то масть у Сэра не красная, а муругая. То есть рыжая в крапинку. Довольно редкая масть. У нас на улице дворняжек всяких, как собак нерезаных, но ни у одной такой масти нету. Я не вру, можете проверить. Приходите, убедитесь сами.
    Мы живем на Лукъяновской улице напротив кладбища. Это не то Лукъяновское кладбище, что на Лукъяновке. И вообще эта Лукъяновка не та.
    Насчет нашего кладбища бабушка мне поведала: оно старообрядное и на.и.древнейшее на Руси! Это ещё когда Русь была у нас, в Киеве. А открыли его во время когдатошней чумы. Но было это давно и бациллы с тех пор улетучились, так что теперь не опасно, что покойники заразятся. Хоронят там сейчас всех подряд с нашей улицы. Мой дед тоже там похоронен.
    По бабушкиным словам кладбище охраняется законом, а я знаю – что сторожем. И ходить туда вечером я вам не рекомендую: сторож спускает собак. А чтобы они никуда не разбежались, кладбище огорожено забором, да таким высоким, что не перелезешь. И нет в том заборе ни щелочки ни дырочки, и попасть на ту сторону можно не в любом месте. Даже собачьих лазеек не густо, по которым можно пробраться разведчиком по-пластунски.
    Но я вам открою секрет: в заборе есть тайный ход – подвижная доска возле акации напротив нашего дома. От неё, если внимательно присмотреться, видна тропинка по склону прямёхонько к нашим воротам. Это я её с Сэром Бернаром протоптал. Ведь мы ходим на кладбище, почитай, каждый день – ищем вещую могилу. Об этом я вам лично расскажу, когда придёте.
    Может статься, что вы не заметите ту тропинку, – всякое может быть. Так лучше я вам подскажу другие приметы, чтобы верно наш дом найти. Между нами говоря, на него тоже стоит поглядеть. Он релик.товый и пойдёт на свалку, по словам умной тёти, как по проекту.
    – Туда ему и дорога,– говорит она.
    Но вы не волнуйтесь. Я думаю, он не скоро туда пойдёт. Он ещё крепкий, хотя и "доре.ли.ционный"*, с проездом для кареты в углу, где навешены дубовые ворота. Раньше там дворник стоял, и со всеми вопросами можно было обращаться к нему, – это ещё при тех временах "доре.ли..." – ну, в общем, в старое время было. А теперь вместо дворника там указатель висит в виде домика с крышей и лампочкой внутри. Правда, она не светит. Во всяком случае, я не видел. Не знаю, может вам повезёт, но лучше зря не рисковать и приходить засветло, чтобы номер дома успеть рассмотреть.
    Цифра на домовом указателе постоянная, шестьдесят третья, а вот номер нашей квартиры меняется. За мою бытность он вырос из восемнадцатой в двадцать третью. Не знаю даже почему. Наверное, дом полнеет. Так что вполне вероятно к тому времени, как вы надумаете прийти, он подрастет ещё больше. Поэтому ищите нашу квартиру не по табличке на двери, а по шелковице, что вымахала на углу дома и заходит ветками к нам на балкон.
    Я не вру, можете проверить. Шелковица и сейчас есть. Её хорошо с города видно, так как стоит она по эту сторону Глубочицкого яра, а всё остальное в Киеве – на другой стороне. Мне, например, видно с балкона Покровский монастырь, где мама работает в госпитале, и всякие купола золотые, что по всем горам понаставлены. Так почему бы оттуда нашу шелковицу не разглядеть? Да и балкон заодно. Только не надо путать: под нами есть ещё один балкон с ветками. А на первом этаже нет ни балкона ни шелковицы. Там один ствол.
    Я не зря вам указал эту примету: шелковица наша – самый точный "орентир". Она выросла тут вместе с домом, и бабушка помнит её, сколько здесь живет. А жила она ещё до "экс...икс. операции"*, одним словом – при царе. И платила тогда не в жилкоп, а в руки этому... как его... "ква...кви...мистеру"* столько-то копеек. Только не подумайте, что тогда дешевая цена стояла. Ничего подобного. Тогда копейки были другие.
    Бабушка показывала остатки – с пригоршню, припрятанные в сундуке, и божилась, что они из чистого золота. Только оно сомнительное какое-то – тусклое, вроде и не золотое. Я-то видел настоящее, оно блестит. Оно на зубах у нашей умной тёти. Хотя бабушка доказывала мне, что тётины зубы из её сундука. И надо думать, так оно и есть. Кстати бабушка посулила и мне золотую двухкопейку, когда у меня какой-нибудь зуб выпадет.
    Сперва я отмахнулся, – когда это будет. Но теперь вижу, что скоро. Нижний зуб уже шатается. Я подумываю, не пора ли его менять, чтобы во рту у меня блестело как у умной тёти. Я не вру, можете проверить. Заговорите с ней, сами увидите. Только упаси вас боже назвать её по-дворовому, Эля. Она у нас аристократка считается, но не так, как бабушка – не из бывших, а из теперешних, потому что заведует универсальным магазином и всё-всё знает. А уж какая она важная из-за этого – не приведи господи, как бабушка говорит.
    Поэтому советую подойти к ней на дипломатичной ноге, по-любезному значит, – Леонора. Тогда она заулыбается, и зубы окажутся на виду, так как они передние. По случаю и я вам покажу свой нижний, который шатается, и ту бабушкину двухкопейку, какая пойдёт на ремонт.
    – Если один зуб выпал, то остальные так и посыплются,– предостерегает бабушка.
    И с ней такое произошло. Все её зубы теперь фальшивые. И когда она вынимает их, чтобы они поплавали ночью в стакане с водой, во рту у неё становиться пусто, как было у Олежки, когда он ходил пешком под стол. Бабушка пугает, что и мне так будет, если не смотреть за зубами. И я смотрю сто раз на дню во все три зеркала, что трюмом называются, хотя в бабушкиных словах нисколечко не сомневаюсь. Ведь наша бабушка древняя и знает всё на свете. Даже помнит все наши три революции и всё, что было до того, когда она еще преподавала. Она заграничные языки знала и за каждый урок ей платили полкопеечки – те самые, что в сундуке теперь прячутся. Сперва их, конечно, много было, но постепенно бабушка их проела в эти самые революции.
    По правде говоря, не совсем понятно, как это монетки можно проесть, – прогрызть, что ли? Но раньше и не такое могло быть, бабушка всякое припоминала. Всё же она "долгая жительница", а родилась так вообще не в нашем веке, и рассказывала, что тогда было рабство.
    – Как это, когда рабство? – допытывался я.
    – Это, когда человека могут продать или обменять на что-то,– объясняла бабушка.
    – Вот здорово! Обменяли бы Олежку на новую кошёлку с крепкими ручками и не было бы хлопот.
    – Ну и дурень же ты!
    Но говорит она это не так, как умная тётя, когда её губы растягиваются в ниточки, – и поэтому я бабушку люблю. Уверяю вас, она и вам понравится. Так что приходите. Посмотрите наш дом, нашу шелковицу и нашу бабушку. Только поторапливайтесь, а то она себя еле чувствует.
    Если будете идти вечером, имейте в виду нашу лампочку – она не светит в этом самом домике-указателе. Поэтому ищите наш дом по липе. Это такое дерево с большущими ветками и такими громадными корнями, что они вылезли из-под земли и на них можно прилично посидеть, как на лавочке. Одна ветка корня очень длинная, похожая на гигантскую гусеницу с ножками. У неё на спине спокойно помещаются все бабушки нашего двора, когда наступает вечер и становится повадно вмешиваться в наши жмурки – навязывать свои правила, которые давно устарели.
    Посудите сами: по-ихнему тот, кто жмурит, должен завязывать глаза, а по-нашему он только к стеночке лицом становится и до десяти считает. Да и как же он потом искать будет – с завязанными-то глазами?.. Тут любой "тра-та-та за себя" сделает.
    Да, так насчет дерева вы не сомневайтесь. Пройти мимо него и не заметить – никак невозможно. Ежели такое случится, ну, например, вы задумались о шоколадном масле или о халве, а может у вас невзначай макуха завалялась в кармане, чтобы пожевать, – тогда другое дело. Тогда вы можете наше дерево проминуть. Тут никому не заказано, с каждым может случится. Так в этом случае спросите у любого лукъяновского с горы, аж до самой Олеговки, и вам подскажут без всяких, что дерево это стоит на краю кладбища, с той стороны, где нет каменной арки. Кладбище за нашей липой сразу кончается, а улица начинает спускаться на Старую Поляну к Чмелёву яру, который выходит на Глубочицу возле Соляной.
    Только не подумайте, что там водится соль. Соляная – название трамвайной остановки. Может быть раньше там соль и была, но теперь нету. Теперь там дрожжи. Целый дрожжевой завод. Напротив него уксусный цех, так что когда ветер с Чмелёвки, у нас на улице – полный букет. Я не вру, можете проверить. Но лучше поверьте на слово и идите с другой стороны, чтоб у вас не сложилось неприятное впечатление о нашей исторической местности. Стало быть, я подскажу вам, как попасть на Лукъяновку иначе.
    Перво-наперво направляйтесь к Житнему рынку, что в центре Подола под Замковой горой. Раньше там речка текла – Глубочица, и бабушка пересказывала, что в кои веки по ней ходили корабли. Сейчас по Глубочице ходят трамваи, разделяя Житний рынок напополам.
    Между ними, прямо меж трамвайных рельс, стоит ".олос" в облупившейся салатовой краске с отвалившейся буквой "К". Посторонний может не догадаться, когда прочтёт название, но я вам объясню: там пускают кино про Тарзана и про Бродягу.
    На "Бродягу" меня не пустили, сказали – тяжелый фильм. Можно подумать у нас лёгкие есть? Возможно где-то их полным полно, но у нас – раз, два и обчёлся. Кроме "Кортика" нечего смотреть.
    А Тарзан мне понравился, он двадцать серий жил в лесу и дружил со всеми животными в джунглях. Вы бы видели, как там рыкали тигры и топотали слоны, да так красноречиво, что даже не понять, отчего дрожат стулья в кинотеатре: то ли от рыка и топота, то ли от проезжающего рядом трамвая. В общем, от этого дрожания и упала первая буква кинотеатра и обронилось на крышу несколько зёрнышек из деревянного, как реклама, колоска.
    Букву ставят на место время от времени, а вот зёрнышки потерялись. И когда мы переходим с нижнего базара на верхний или с верхнего на нижний, то прекрасно видим, что колосок щербатый, – как наш Олежка, когда смеётся. А смеётся он всегда до упаду. Я не вру, можете проверить. Покажите ему палец – он обхохочется.
    Или вы не знакомы с Олежкой? Так это мой брат по умной тёте. Точнее по дяде. Умная тётя тут ни при чём. А дядя Ростислав – родной родственник моему папе, и его Олежка получается мой "двух-юродный" брат.
    Вообще-то это не ахти какая родня, да и сам Олежка, хоть и назван в честь вещего царя, но ни на какого царя не похож. А на вещего и подавно. Дядя мой тоже никакой не царь и вроде не князь, а какая-то большая шишка на заводе столовых приборов.
    Вы спросите, – откуда, мол, я знаю? – так он об этом сам рассказывает. Особенно по выходным, когда с утречка пропустит к завтраку стопочку из воскресной "четвертушки", поймает вилкой маринованный грибок, бегающий по тарелке, и вот тогда, задумчиво глядя на эту самую вилку с наколотым грибком, он важно так со мной заговорит:
    – А знаешь, племяшик, это я их покрываю.
    И я ему верю. На какой-то неделе он водил меня и Олежку на свой эмалированный завод, где столовые приборы ездили в тележке к большой печке. И вдруг та печка открыла рот, а там! – все раскалённое от огня и до чегошеньки страшно, что я запрятался за дядю Ростислава, а Олежка в своих коротеньких штанишках влез к нему на руки. А тут ещё раздался гудок на конец обеда, и Олежка с перепугу наделал в дядин карман – большой такой карман на белом пиджаке, вместительный. Я не вру, можете проверить. Эту историю дядя часто вспоминает под настроение.
    Но бывают дни, когда дядя Ростислав приходит без настроения. Тогда он не такой как всегда, он очень усталый и норовит присесть на что попало. Усядется и ну хвалиться, что может запросто на своем заводе покрыть приборы не эмалью, а этим... как его... чем-то неблестящим.
    Бабушка вздыхает и кормит дядю борщом, а умная тётя начинает его пилить.
    – Не пили! – прикрикивает он на неё. И начинает заливать нам про Берлин.
    – Не заливай,– пытается утихомирить его умная тётя. Но где там! Его не остановить. Он уже на своём коне! И, глядя на него, бабушка всплескивает руками:
    – Опять Берлин будет брать до полуночи.
    Она отправляет меня и Олежку спать, но дядя зовет нас обратно. Он же не всё рассказал! Да и нам интересно послушать, как дело было в Берлине. Так что мы усаживаемся обратно на стульчики под печку, а дядя закуривает папироску и делает широкий жест:
    – Жора, подержи мой макинтош. Берлин брать будем!
    Я переглядываюсь с Олежкой, – кто такой Жора? Может фронтовой товарищ по Берлину? И что такое макинтош? Наверное, что-то вроде парабеллума?
    На следующий день я уточняю у бабушки эти интересные детали, и тут выясняется, что никакого макинтоша у дяди не было. А Жора, это – а... але... "алергория" такая, что-то вроде пейзажу.
    Насчет Берлина тоже не всё складно. Оказывается дядя Ростислав его в глаза не видел, потому что дядю не пригласили штурмовать, и то интересное время он провел в подполье. Только не подумайте, что это какое-то тихое место под полом – это организация такая, что из подполья действовала, маскируясь по "ка.пи-ративным"* квартирам.
    Слушая это, Олежка хлопает глазами, он не понимает, так как его самого тогда ещё не было. А я был, я застал эту самую "ка.пи-рацию". Интересное времечко было, доложу я вам. Только я не всё в точности помню. Вот дядя – другое дело. Так что вам, чтобы послушать, надо подгадать время. А подвернись вы под лёгкую руку, он и вам в охотку расскажет – и про Берлин, и про карман на выходном костюме. Надо только, чтобы было под настроение.
    Мы можем условиться и я подам вам знак через окно, когда приходить. Например, вазон переставлю, как делают наши разведчики по своим "ка.пи-ративным" квартирам. Скажем так – как увидите фикус в нашем окне, так знайте: дядя уже в ударе и будет самое интересное рассказывать. Вы тотчас быстренько приходите за то время, пока бабушка кормит его на кухне, иначе не поспеете. Сразу после борща он начинает брать Берлин, и тут вы должны явиться кстати. Это самый удобный момент, чтобы с первых рук всё услышать.
    Но может случиться, что мой сигнал вы не заметите или посмотрите в не то окно. Поэтому лучше нам встретиться и обо всём условиться заранее. Я перечислю, где бываю и где вы сможете меня застать. Только не подумайте, что я назначу встречу на кладбище или где-нибудь в ярах. Я не маленький, я понимаю: туда дороги вам не найти. Поэтому встречаться будем в публичных местах. Я так думаю – на базаре. Лучшего места для встречи с точки зрения "ка.пирации" не найти. Вот только затрудняюсь, – на каком же базаре сподручней назначить нашу рандеву?
    Обычно мы ходим на Житний, он самый ближний. Но иной раз бабушка тащится в гору на Сенной рынок по длинной Вознесенской лестнице, где попрошайничают "христарадники". И будет вам известно, мимо них не так-то просто пройти, когда они голосят жалобно: "Пода-айте христаради". И тянут к вам трясущиеся руки.
    Этим явлением я интересовался в своё время:
    – Бабушка, что это с ними? Отчего у них такая трясучка? Может их сам бог за что-то наказал?
    – Не умничай,– шикала она на меня и доставала копейку из платочка, завязанного узлом вокруг монет. Всякий раз, вынимая денежку, она развязывала платочек, потом снова завязывала с присказками:
    – Дальше положишь – ближе возьмешь.
    И клала на самый низ плетеной кошёлки. А я удивлялся – почему нищие не уходят? Ведь теперь им было за что купить еду.
    Когда я обращался с этим вопросом к дяде Ростиславу, он посмеивался, дескать, попрошайки только с виду нищие, а сами водку пьют. Он застал в рюмочной одного хромого на обе ноги, и денег у него было столько, что дядя за один раз в глаза не видел.
    Бабушка этому не верила и мне не позволяла, а когда я пытался выяснить: – Где ж у того хромого деньги были? В костылях?!
    Она одергивала меня сердито:
    – Уймись, неугомонный! Спасу на тебя нет.
    И она права: на мне действительно ничего такого нет. Я не вру, можете проверить. Приходите и убедитесь хоть когда, а то и в субботу, когда у нас купальный день. Тогда я достаю свой кораблик за то время, пока мама напускает в балию воды, а бабушка стружит мыло на тёрке, как морковку.
    Кстати о морковке: скажу вам по-рецепту – от неё улучшается зрение. Начинаешь смотреть на всё другими глазами и даже видеть такое, чего раньше не замечал. А до чего же вкусный морковный сок! Вкуснее всякой водки! Я пью и не кривлюсь, а вот дядя кривится перед штурмом Берлина.
    Однажды я дал совет одному хромому на Вознесенской лестнице:
    – Купи себе морковку на бабушкины деньги.
    Он согласился: – Куплю, сынок.– И хохотнул.
    Только я ему не поверил, потому что перед тем как ответить, он глянул на бабушку, и она глазами подала ему знак. Поэтому в другой раз я бабушку опередил: схватил за рукав, когда она протягивала деньги нищенке.
    – Не давай. Она их всё равно пропьёт.
    Нищенка стрельнула на меня агатовыми, как у кролика, глазами и зашепелявила: "От гошка два вешка, а уше шмот".
    Бабушка тыкнула пятак в её грязную руку и потащила меня вверх по лестнице, вычитывая:
    – Твой номер восемь, когда надо спросим.
    Вот поэтому Вознесенскую лестницу я не люблю. И Сенной рынок мне не нравится, хотя там есть кинотеатр имени кавалериста Чапаева, в котором я девять раз смотрел "Кортик". Ещё там идут Дюймовочки всякие для девчонок и "мультики" для детей. А возле Лукъяновского рынка в Клубе Трамвайщиков и того нет. Там скукотища. А дело в том, что клуб – не кинотеатр, там только один сеанс и тот вечером, для взрослых, работающих на трамваях.
    Правда, там есть Лукъяновская тюрьма, на которую можно посмотреть с угла базара, где аптека со ступеньками. Я не вру, можете проверить. Вам, поди, со ступенек лучше моего будет видно. А аптеку вы легко найдёте, у неё окна наполовину закрашены как в больнице.
    Так вот туда, на Лукъяновский рынок, я и Олежка не соглашаемся ходить ни в какую: и далеко, и неинтересно. То ли дело – Житний. Когда мы выбираемся на Житний, у меня и Олежки праздник. У нас уйма свободного времени, пока бабушка ходит туда-сюда и приценивается. Это не быстро делается, потому что базаров там два, по одному на каждую сторону улицы. Но заблудиться там негде, поскольку ларьки и лавки на базарах разные.
    Пожалуй, там я и назначу вам свидание – возле скобяной лавки. И если у вас достаточно времени в запасе, можете в неё заглянуть, посмотреть крысоловки и живоловушки для мышей. А в правом углу над ящиками с семидесяткой висит самая пренастоящая уздечка из кожи, какую мяли кожемяки. Дядя сказывал, что тут продавались и хомуты, и прочая сбруя.
    Между прочим, я спрашивал у дяди, не продавались ли тут лошади? Он посмеялся и ответил, что нет. По его мнению, лошадь в магазин не вмещается. А я видел белую лошадь на витрине. Как-то же она туда поместилась.
    Дядя не поверил, обозвал меня фантазёром. А я не вру, можете проверить. Вот только вспомню, где видел, сразу скажу.
    – Бабушка, а бабушка,– приставал я к ней, когда мы переходили с верхнего базара на нижний.– Ты не видела лошадь на витрине?
    – Господь с тобою. Что ты мелешь?
    – Где же я её видел?
    – Кого?
    – Коняку,– подсказывает Олежка.
    – Вон они,– бабушка махнула рукой на стоячих в упряжи битюгов.
    – Да нет,– говорю.– Это не те. Не такие. Та была белая, и на витрине – за стеклом.
    – Да ты белены объелся, прости господи. Что ж ей там делать на витрине?
    – Стоять.
    – Стой мне тут маком,– завышает она голос.– И смотри Олежку. Отсюда чтоб ни на шаг.
    – А на полшага можно?
    – Я те дам "можно",– грозит бабушка и вздыхает: – Ох, наказание ты моё господнее. Всю душу вымотал.
    Она уходит между магазинами под деревянную арку, на которой большими буквами написано:
    – Ж, Жит-ний ры, рын-ок.
    Я отвешиваю Олежке подзатыльник: – Понял, что написано?
    Он солидно кивает, посасывая сладкого петушка на палочке.
    – Шкуру спущу! – кричу я ему бабушкиным голосом.– Ни на шаг, прости господи. Понял?!
    Я беру его за руку, чтоб не потерялся, и мы идём в закоулок у скобяной лавки смотреть искры. По пути останавливаемся на минутку поглазеть, как стекольщик в замызганной кацавейке пыхкает дымом, перегоняя цигарку туда-сюда под рыжими усами. Потом он смачно плюёт в руки, берёт большое стекло, кладёт его на деревянный верстак и – тррахх!!! – стекло пополам.
    Ох и здорово это у него получается, все так и лезут поглядеть. А он вежливо так призывает всех по порядку: – По одному, гражда-не! Не лезьте скопом. Скла на всех хватит.
    И берёт второе стекло, чтобы сделать из него два.
    На это стоит посмотреть, но больно долго он примеряется. То ли дело точильщик рядом с ним вертит ногой колесо и водит ножиком по крутящемуся кругу, высекая – джик, джик – разноцветные искры. Они всамделишные, они горячие. Я не вру, можете проверить. Пока будете меня ждать, попробуйте искры на руку. Впрочем, вряд ли вам посчастливиться пробиться к самому колесу. Там всегда столько пацанов тасуется, как карты в колоде, что в той тасовке даже мне протолкаться не просто.
    Удобнее всего подступиться к точильщику, когда он носит свой станок по дворам и голосит под окнами:
    – Ножи, но-жницы! Точу, ровня-ю!
    Он и в наш двор заглядывает, и я знаю почему: ему недалеко. Сразу за Житним рынком по Глубочице находится рюмочная, потом булочная, а за ней наша Лукъяновская. Так что если вам надоест меня ждать возле базара, идите сами. За булочной мостовая ведёт круто в гору, и туда, на самый верх, вам и надо попасть.
    Но скажу вам, как есть: с базара в гору – ой как не сладко! И когда мы возвращаемся, бабушка поминутно ругает Олежку, чтоб не цеплялся за кошёлку, потому что ручки слабенькие и могут оторваться, и тогда кошёлку придётся выбросить. А она – бабушка даёт нам её обозреть,– она же ещё как новенькая.
    Чтобы до Олежки лучше доходили бабушкины слова, я отпускаю ему подзатыльник и, когда бабушка начинает его утешать, берусь за кошёлку сам.
    – Я тебе, бабушка, помогу.
    Она отстраняется:
    – С тебя помощи, как с козла молока.
    – Можно подумать с Нюрки больше.
    В сердцах незаметным образом я поддаю Олежке прибавочку – коленкой под зад, как делает наша Нюрка, – чтобы не выкамаривал. А на серёдке горы, где бабушка присаживается передохнуть на лавочке у Олеговской лестницы, Олежка начинает ябедничать. Он выдаёт, что мы не ждали бабушку там, где она нас поставила, а ходили смотреть искры. В конце он хвастается, что будет точильщиком, когда вырастет.
    – Дурачок несмышленый, учиться надо,– наставляет его бабушка.– Не то будешь коровам хвосты вязать.
    А я потешаюсь, потому раньше тоже хотел быть точильщиком, но теперь поумнел и хочу стать стекольщиком, чтобы носить такие же усы. В таких усах меня бы все зауважали.
    А насчет коров, вы бабушку не слушайте, это она того... привирает немножко. Коров у нас нет. Вот коза, Нюрка, есть. Ох и вредная же коза!
    Я не вру, можете проверить. Попробуйте подойти к ней без прутика и вам достанется. Лично мне всегда достается, когда прихожу перевязывать её на свежую траву. Она у нас очень бодливая, так и норовит копнуть под зад. Так что без прутика к ней ни-ни-ни. Да и с прутиком надо держать ушки на макушке, когда нагибаешься и тянешь из земли кованый шкворень. Он длинный и так цепко сидит в земле, что ни за кольцо, ни за приклёпанную к нему цепочку сразу его не вытащишь. По этой причине я хожу к Нюрке с Олежкой; пока тяну шкворень, он машет хворостинкой, прикрывает тылы.
    Отыгрываюсь я вечером, когда гоню Нюрку в сарай, и прутик выламываю подлиннее. Но тут нужно приглядывать за Олежкой, чтобы не подбирал козьи орешки, какие он путает с драже. Это конфетки такие кругленькие, обмакнутые в шоколад. Мы их часто пробовали, когда мой папа был с нами. Теперь его нету, уехал в "карман.дирковку"* на далекий восток воевать с япошками, и бабушка причитает напевно:
    – Ой-ой-ой, не скоро с ним свидимся.
    При этом она качает головой и плачет. Правда, плачет не так, как в том году плакала вместе с мамой, когда получили какой-то синий конвертик с "прихоронкой"*. Привыкла, что ли? А в прошлый год плакала, не высыхала. И всё приговаривала, что ей уже недолго осталось горе мыкать. Что она раньше других увидится с моим папой.
    – А мне, сколько мыкать? – спрашиваю.
    – Тебе? – Бабушка гладит меня по голове.– Тебе, как медному котелку.
    И если я пытаюсь возражать, она поучает:
    – Не лезь наперёд батька в пекло.
    И я не лезу. Но если б вы только знали, как я ей завидую! И не потому, что мне ещё долго мыкать, не это главное. Но уж больно нужно мне повидаться с папой. Дело у меня к нему есть. Важное. Почти государственное. Могу с вами поделиться, только вряд ли вы пособите. Вы, может, и не знаете даже, кто такой ВЕЩИЙ.
    А вот папа знал...
    ...
Продолжение высылается за пожеланием
Обращаться: manams@narod.ru

    Досадно, что в таком важном деле мы без подмоги. Вот если бы папа со своего фронта возвратился, он бы нам ой как помог!
    Так что если вам что-нибудь известно про моего папу или про то, когда он себе думает возвращаться, вы можете оказать услугу: напишите по адресу, что я дал. А то и приходите. Я и мама будем только рады.